Добрые люди

Карпаты. Фото из интернет

Поезд тронулся, едва я со своим громилой-этюдником успел соскочить с подножки. Слетев вниз по насыпи, я стал смотреть, как мимо, медленно набирая скорость, один за другим проплывали зелёные вагоны. Ощущение, будто меня покидал старый друг, оставляя одного в чужом, неприветливом краю. Мелькнул вдали последний вагон, жалостливо прозвучал прощальный гудок поезда – и я совсем остался один. Один на один с остроконечными вековыми елями. Закинув свой ящик за спину, нахлобучив на голову измятую шапку, я выбежал на что-то напоминающее дорогу. Утро. Солнце только-только оторвалось от земли. Никогда не видел такого большого, яркого солнца, как в Яремче у предгорий Восточных Карпат. Оно светило прямо в глаза, до слёз, до рези в веках.
Далеко впереди по горизонту тянулись жёлто-зелёные холмы, обрамлённые стройным голубым лесом. Справа виднелась тёмная полоска орешника. Она то утолщалась, то вытягивалась в тоненькую нитку и постепенно терялась из вида. Там голубое небо смыкалось с землёй. По обе стороны дороги тихо колыхалась высокая рожь. Пыль в колеях от телег затянуло тёмно-серой коркой, ночью шёл дождь.

Где-то далеко вскрикнул и тут же замолк жаворонок. Когда я поднимался в гору, позади вдруг прогремело протяжное: «Эге-ге-ге!». Обернувшись, увидел, что меня догоняет широкоплечий бородатый старик, в больших растоптанных сапогах, с палкой в руке.
– Ты чей такой ранний будешь? – спросил дед, поравнявшись. – Видать, городской, а что за бандура у тебя сбоку?
Я рассказал ему о себе. Он, выслушав, нахмурился, сорвал, не останавливаясь, несколько травинок и потёр их на своей широкой ладони.
– Ну а теперь куда?
– Природа у вас здесь замечательная, сказочная. Буду рисовать вашу красоту.
– Фотограф, что ли?
– Да, что-то в этом роде.
– Давеча к нам тоже приезжали, малевали что-то. Всё иконами старыми интересовались. Мы не дали.
– Мне бы на постой. Временно.
– Так. – Он сдул с ладони травинки.
Пошли молча. Высокая трава билась о колени, шуршала. Луг лежал как бесконечный зелёный ковёр с красными, синими, голубыми, ультрамариновыми прожилками
цветов. Местами росли одуванчики, казалось, будто лёгкие серебристые облака спустились к самой траве. У нас на Салгирке, у речки, куда мы с бабушкой ходили иногда собирать лекарственные травы, я видел небольшие лужайки, но не такие огромные и живописные.

Гора кончилась. Но за ней показалось ещё с десятка полтора таких же больших и сияющих своей ослепительной зеленью.
– Есть тут одна бабка, – заговорил дед. – Ну вот, жить будешь и помогать ей по хозяйству. В карпатских деревнях работы много. И на гулянье времени хватит – не бойсь. С ребятами на рыбалку сходишь, и в лес по грибы, и на празднике у нас побываешь. Привольно летом-то!
– Да некогда мне на гулянки. Работать буду. Дома жена ждёт.
– Жена? А чего ж, родимый, она не с тобой?
– Чего, чего? Сейчас другие жёны пошли. Им всё общество подавай да карьеру, да общественные нагрузки, да смысл жизни…
Дед словно понял меня.
– Не горюй, сынок! Всё обойдётся. Помяни моё слово.
Дети есть?
– Два мальчика.
– С мамой?
– Какой там с мамой! С чужими тётками из детсада.
Нужны им наши дети! Я же говорю, сейчас жёнам нужны не дети, а работа на общество.
– Ну, так и пускай себе работают на своё общество.
– Во-во, работают на общество и теряют при этом своих детей. Домой приходят, как выжатые лимоны, до детей уж тут им?
Старик опять нахмурился. Лицо у него было обветренное, от загара красное, борода густая, широкая, как у богатырей из карпатских сказок, которые я читал в детстве. Улыбка терялась в бороде, только у глаз собирались мелкие весёлые морщинки. Он похлопал меня по плечу. Я тоже улыбнулся.
– Вы сами из Яремчи, дедушка?
– Нет, маленько подальше, из Делятина. Сорок вёрст от нашей мельницы до Яремчи в аккурат. Так что рядом. В гости можешь приходить, внучку мою намалюешь. Уж очень она к краскам с детства пристрастилась. Зовут меня дедом Фролом. Прямо так и спрашивай, когда придёшь: где, мол, тут дед Фрол, – и тебе все покажут.
Дед Фрол рассказал, что в этих местах вытворял немец. Узнав, что я учился во Львове, покачал головой:
– Вот как. Ишь ты! А мне ещё мой дед рассказывал, что было у вас в Львове под австро-венграми. Всем горя досталось.
Прошли немного молча. Дед Фрол сбавил шаг, стал разглаживать бороду, несколько раз начинал: «Это, понимаешь, сынок…» – и тут же умолкал. И вдруг он остановился и протянул вперёд руку, сказал:
– А вот и твоя деревня.
Увидев посёлок, я обо всём забыл. Домики лежали в ложбине. Издали построек не было видно, всё утопало в изумрудной зелени. Только деревянная мельница возвышалась над зелёным покровом, да за деревней на бугре ослепительно что-то блестело, должно быть, парниковые рамы. Я стоял и мысленно представлял, где буду расставлять свой этюдник. Смотрел и думал: где тот дом, в котором меня примут на постой.
Солнце поднялось уже высоко. Сильно припекало. Дед Фрол вытер рукавом вспотевший лоб.
– Эх, и жара! Который день жара стоит! – сказал он с досадой.
Над нами вдруг звонко запел жаворонок. Подняв голову, я увидел его. Вон он взвился вверх и неподвижно повис в воздухе. Потом вдруг, словно камушек, полетел вниз, но не упал – задержался. Секунда – и опять он на прежней высоте. Мне показалось, что жаворонок подвешен на тонкой невидимой резинке: он не может никуда улететь и то падает вниз, то поднимается и поёт, поёт…

Так, любуясь открывшимися для меня красотами, вдыхая чистый, свежий запах скошенных трав, мы подошли к подвесному мостику, переброшенному через неширокую, но очень стремительную и бурную речушку с крутыми берегами. Вода под мостом журчала, переливаясь под яркими лучами солнца. Тёмно-зелёные ветки лесного орешника низко свисали над речкой.
– Серебрянка, – сказал дед Фрол. – Купаться здесь будешь.
Пошли по шатающемуся мосту. Дед застучал палкой. Сразу за мостом началась деревня. Сердце моё радостно и тревожно забилось…
– Ну, вот и прибыл ты, сынок. Сейчас узнаем, дома ли бабушка, что постояльцев брала. Пойдём к колодцу, кого-нибудь встретим.
Дед Фрол ухватился за ремешок этюдника, и мы свернули с просёлочной дороги. Вдоль всей улицы у каждой изгороди цвела белая черёмуха, а в промежутках – молодые вербы. Местами зелень редела, и тогда сквозь ветви выглядывали небольшие деревянные домики под соломой.
– Не бывал в деревне-то раньше? – спросил дед, заметив, что я опьянел от счастья, рассматриваю улицу как невесту.
– Нет.
– Не беда, привыкнешь.
У колодца мы встретили высокую худощавую женщину в гуцульском наряде, дочерна загорелую, с тонким, прямым, как палочка, носом. Дед Фрол спросил её про бабушку.
– Маляра вот к ней на постой веду из города Сихферополя.
– Симферополя, – поправил я.
– Маляра? – нарядная женщина оглядела меня с головы до ног, потом провела по своим волосам ладонью, как бы прихорашиваясь, и спокойно сказала:
– Макариха-то померла.
Я испуганно посмотрел на неё.
– Иконы у неё утащили те заезжие орлы. Вот она с горя и зачахла.
– Померла? – переспросил дед Фрол.
– Шестого дня соседи похоронили. Вон на том краю села изба её заколоченная.
– Вот те раз! – дед защипал свою бороду. – Ну и ну! Я испуганно смотрел на смуглолицую женщину и чувствовал холод во всём теле, – где же я буду ночевать? Дед Фрол повернулся ко мне и спросил:
– Ну что делать-то теперь?
Я молчал.
– Ко мне в Заречье пойдёшь пока что?
– Может, я его возьму, мне маляр нужен, хату внутри побелить, да печку обновить не мешало бы.
– Художник он!
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, уже толком и не зная, художник я или маляр, лишь бы в чужой местности не остаться на улице.
– Пойдём, сынок, я отведу тебя к одной гуцулке. Недалече тут идти. А потом разберёмся.
«Недалече» оказалось километра четыре по горам да оврагам. Несколько раз я порывался спрятать свой этюдник где-нибудь в кустах до поры до времени, пока не устроюсь, но жалко было оставлять – вдруг дождь.

«Старую гуцулку» мы нашли в сарае. Нагнувшись над деревянным корытом, она колотушкой толкла варёный картофель. Валил пар, за решётчатой перегородкой визжали поросята. Возле корыта стояла крынка с молоком.
– А ну, хозяйка, выходи! – сказал дед Фрол. – Гостей принимай.
Обернувшись, она с удивлением посмотрела на меня, потного, грязного, взъерошенного, с каким-то обшарпанным ящиком, потом подошла. Пожилая женщина, больше смахивающая на старушку, лет шестидесяти на вид, с морщинистой сухой, как пергамент, потрескавшейся кожей на руках и лице. Руки у неё были огрубелые, но с чистыми, аккуратно подстриженными ногтями, я сразу обращаю на это внимание – чистые ногти – залог физической и духовной чистоплотности. Впрочем, неуместная в моём теперешнем положении привычка мне только мешала. Старая гуцулка была в национальной узорчатой юбке, в постолах из вычиненной свиной кожи, в старой выгоревшей на солнце фуфайке. Дед Фрол стал ей объяснять, кто я такой и что мне нужно. Гуцулка всплеснула руками.
– Померла? Батюшки! – и тяжело вздохнула. – Ну, идём, идём в избу, сынок!..
В избе меня ненадолго оставили одного. Дед Фрол пошёл помогать рубить хворост для бани, гуцулка – кормить поросят.

В комнате после жаркого дня было прохладно, пахло свежевымытыми полами, парным молоком, где-то успокаивающе тикали часы. Я никак не мог понять, откуда доносится тиканье. Стал прислушиваться, рассматривать всё. Низкий деревянный потолок, большая печь из косовской керамической плитки, маленькие окна, цветы за полотняными занавесками, самодельные тяжёлые табуретки с прорезями для пальцев в центре.

Понемногу успокоившись, стал раскладывать свои кисти, краски, разворачивать бумагу для этюдов. В избе никого не было. Подойдя к столу, на котором стоял самовар – неуклюжий, с вмятиной под краном, я осмотрелся. И тут возникли в памяти слова моей бабушки Любови Григорьевны, когда мы жили на Архивной улице, которые я услыхал ночью в поезде сквозь сон. У меня даже перехватило дыхание. О такой ведь обстановке бабушка рассказывала, как она жила когда-то на реке Оке, в Тарусе. Внутри у меня словно что-то оборвалось. До сих пор чужая и незнакомая мне обстановка показалась, наоборот, родной и близкой. И вспомнилась вдруг наша бабуся. С обидой на себя и на всё на свете я подумал, что теперь уже никогда её не увижу, не расспрошу, как они жили под Москвой, как им приходилось в Гродном, как они жили в оккупации при немцах в Симферополе, а если бы она не умерла, я бы не был таким одиноким. Вспомнились тётина Валина кухня с керамическим козликом на полочке, её компотами с черешнями и абрикосами, вишенное дерево в центре дворика, забор, обросший хмелем, деревянное крыльцо в дом и мой первый букварь, по которому гоняли меня тётя и бабушка. Где теперь этот букварь? Где развеян от него пепел? А может, до сих пор лежит в сарае на Архивной, мокрый и полусгнивший под кучей дров и хлама?

«Ну и пусть уйду в детство!» – подумал я. А в открытое окно врывался яркий солнечный свет, мимо дома проходили гуцулы с деревянными граблями и косами, и где-то далеко-далеко, должно быть, возле речки кричали мальчишки. От этого становилось на душе теплее и радостнее. Мои грустные воспоминания прервал дед Фрол. Неожиданно со двора донёсся его голос.
– Художник, чего лодыря гоняешь?! – дед постучал в окошко. – Смотри, сынок, я нашёл для тебя в сарае у бабки косовский кувшин, правда, он немного треснутый, ну да ничего, тебе же не вино из него пить.
Я бросился к окну, и сам удивился, как спокойно сразу стало у меня на душе. Дед Фрол ввалился в избу, раскрасневшийся от подкидывания дров в баньку.
– Освоился? Ну, живи. Старушка добрая. Русские их бендерами обзывают, ну да она не обижается – мудрая, в церковь ходит.
Он подошёл, потрепал меня по волосам. Рубаха его пахла травами и дымом.
– Ишь, какие лохмы отрастил, у вас все художники такие патлы носят?
– Через одного.
– Косить пойду завтра на дальние луга. Если хочешь, иди со мной.
Я испуганно посмотрел на деда. Но, встретив мой взгляд, добро улыбнулся и погладил грубой ладонью мои колонковые кисточки.
– Ну ладно, работай, больше не буду тебе мешать.
Я был искренне благодарен старику. Сердце моё заколотилось так, что даже отдалось в висках. Я отвернулся к окну, тайком вытер мокрые щёки. Яркие искорки света заиграли на ресницах. Есть же на свете такие добрые люди, на таких и земля держится…