Архивный мост

Часто, проходя мимо своего дома по Архивному спуску, я задаю вопрос самому себе: почему и как я стал художником?.. Как родился во мне интерес к искусству, как случилось, что он безраздельно завладел мной, стал смыслом и содержанием всей моей жизни? Когда мне было шесть лет, я все ещё жил на Архивной, 4. А надо вам сказать, что природа у речки Салгир, где прошло моё детство, была сказочно прекрасна. Холмы по обеим сторонам речки, покрытые сочной зеленью и усыпанные ковром ядовито-жёлтых одуванчиков, мать-и-мачехи, лопухов, чабреца. Голубизна неба, чистого как прозрачная акварель… Я был один на один с Архивным мостом, когда-то подаренным городу ханом Гиреем. Мост казался мне таким красивым, таинственным. Любил его всей душой, научился разговаривать с ним, как с верным другом делился с ним своими планами, сокровенными мечтами городского послевоенного мальчишки. Не было и дня, чтобы я не приходил к своему другу, не рыбачил, не делился с ним своими «горестями» и заботами. Как-то однажды странный человек нарушил моё уединение. На мою «вотчину» позарился незнакомец. Перед «наглым самовольщиком» стоял квадрат фанеры на треножке. Человек то и дело взглядывал на лужок и быстрыми, но точными движениями кисточки накладывал мазки на бумагу. Что это такое? Что он творит? Что он делает? Сказочник? Первое время я, стараясь быть незамеченным, прятался под мостом, где у меня были разложены кораблики для «дальнего плавания». Долго-долго наблюдал из своего укрытия. Постепенно осмелел, потом решился, подошёл поближе. Я был возмущён и обижен: неужели с моим мостом, с речкой, с изумрудными пригорками кто-то имеет право так нагло обращаться. Собрался с духом, пересилил страх, волнение и взглянул на квадратик бумаги, установленный на мольберте. То, что я увидел, повергло меня в ещё большее волнение. Как же такое может быть? Ведь это то же самое родное, что кругом, что так люблю и знаю! Это же настоящее чудо! Как в простую, обыкновенную бумагу можно вдохнуть жизнь, всё то, что мне так дорого и близко? Как может этот волшебник остановить и потом воспроизвести жизнь речки, кустов, деревьев, воздух, небо?! Я наивно думал, что всё это принадлежит только мне одному и никому больше. Что только мне одному понятна красота стареньких избушек по-над Салгиром, таинственность старого деревянного моста, только я могу оценить чистоту и прозрачность любимой речки. Но вот оказывается, какой-то чужак вторгся в мои владения и может запечатлеть эту красоту?! Потом, гораздо позже, я узнал, что этим чужаком-волшебником был замечательный художник Козлов. Ещё позже я узнал, что это чудо называется акварельной живописью, что это и есть искусство. Запыхавшись, я прибежал домой. Мост и всё, что к нему «причиталось», мне уже было ни к чему. Сбиваясь и бестолково лепеча, я пытался рассказать матери о чудесном видении. Вряд ли мои заикания были поняты и услышаны. Я так волновался, что вечером долго не мог уснуть. Ощущение было такое, будто у меня температура. Чтобы не прервать волшебные воспоминания, я боялся перевернуться на бок. Это было откровение. От волшебника, когда он ушёл, остались использованные палитры на бумажных листочках. На следующее утро я всматривался и всматривался в прозрачные беспорядочные пятнышки этих мазюканий. В тот момент они были для меня дороже всего на свете. Это было вещественное доказательство существования чуда. Ещё долго в моих детских книжках хранились эти сокровища. Мама и бабушка не могли взять в толк, зачем мне этот «хлам». Ещё долго я ждал, когда придёт к моему мосту таинственный незнакомец. Ведь это была первая встреча с искусством. Почему-то мне казалось, что именно с этой встречи, с этих выброшенных палитр всё и началось. Хотя созерцание природы, прекраснее которой я ничего не знал, было и раньше. Ещё долго я жил под впечатлением от этой встречи с человеком, о котором потом будут рассказывать легенды, истории, сплетни, но акварели его прочно займут своё место в музеях и частных коллекциях любителей живописи. Но вот однажды моя тётя, видимо, сжалившись над племянником, торжественно вытащила из шкафа свой девичий альбомчик в школьную клеточку. То, что я увидел, было шоком. Корабли, стихи, поэмы, ангелы, райские птицы, виньеточки, заставочки и ещё много всякой вкусной всячины. Я мог часами смотреть и смотреть. Может, в такие часы в нас что-то и просыпается? Начал рисовать сам. Первые пробы – корабли-парусники, неудачи, разочарования. Снова и снова я заставлял себя сесть за краски или цветными карандашами изобразить всё, что меня волновало. Наконец бабушка отвела меня в Дом пионеров на улице Гоголя. Преподавал в то время там изумительный педагог.

Владимир Алексеевич Сутармин. Сразу же он решил меня проэкзаменовать – поставил на подставку для натюрмортов один-единственный помидорчик. Как я ни тужился и ни старался блеснуть знаниями, больше тройки не заслужил. Но в студию был принят. Тут уже бедной маме пришлось туго. Каждый урок у Владимира Алексеевича сопровождался диктованием правил для начинающих художников, и маме пришлось исписывать толстенные тетради, которые очень пригодились в дальнейшем. В свободное от занятий время я продолжал ходить на любимую речку. Часто сидел у своего моста и пытался делать наброски чёрной тушью, школьным пёрышком «пионер». Перья были тонкие, эластичные, в школе ими писали на уроке чистописания. В 50-е годы под мостом часто собирались непонятные дяди, одетые в чёрные фуфайки. После смерти Сталина из тюрем выходили по амнистии эти несчастные люди, отсидевшие по 10-20 лет в лагерях. Общество их не принимало. Жильё часто было конфисковано или занято другими жильцами. Оставалось идти в лес, под мосты, в заброшенные полуразрушенные строения, сараи-«малинники». Компания не очень меня смущала. Постепенно я привык к ней, а она ко мне. Под мостом также собирались так называемые «короли» улиц, районов. В дальнейшем их стали называть «паханами». «Короли» явно не хотели «светиться» и весь день проводили под мостом. В нашем дворе проживал мальчик Серёжа. Жил он с матерью, без отца. Был старше меня года на 3-4. С компанией он сошёлся ближе и стал там своим человечком. Из окна нашего дома часто слышались причитания его матери: «Серёженька, детка, не ходи туда, ну не ходи…». Но Серёжа был непреклонен, и каждый день упрямо шёл на «сходку». Видимо, такая «дружба» не прошла для парня даром. В дальнейшем его «посадили». Меня интересовали утопающие в речке ивушки, их отражения в воде, парашютная вышка с её смельчаками, лодочки-байдарки, в изобилии плавающие по Салгирке, рыбачки, пытающиеся поймать пескарей, голавлей, маленьких окуньков. Мне кроме дохлых лягушек ничего поймать не удавалось. Зато домой я приносил целую охапку зарисовок и набросков. Особенно удачно выходила зарисовка углового здания со шпилем у въезда на мост. В советские времена здесь был районный военкомат, а во время войны, по рассказу моей бабушки, одно время располагалось гестапо. Много горожан было замучено и казнено в этом жутком заведении. Когда их вели для допросов через Архивный мост, последние прощальные взгляды были на родную Салгирку. Сейчас здание отреставрировано и мало кто знает, что там творилось во время немецкой оккупации Симферополя. Каждый раз, когда мне удавалось выходить к мосту, я стремился изображать природу. Парень я был диковатый и нелюдимый, кроме друзей, моста и девочки Оли с нашего двора, дружить было не с кем. Но этих товарищей мне хватало вполне. Однако самым главным другом оставалась природа, общение с ней заменяло мне всё: мороженное, конфеты, телевизор «Рекорд», игрушки и т.д. Она казалась одухотворённой, живым существом. И мы были с ней настоящими закадычными друзьями. Всегда понимали друг друга, во всём были заодно. Контакт с природой заменял мне все детские игры. Но одно дело созерцать и любоваться, одно дело разговаривать с природой, сначала молча, потом словами, которые не слышал никто, кроме меня и Салгирки, ивушек и лужаек. Совсем другое дело изображать её красоту. Переводить этот разговор на язык красок, рисунка, композиции. В первом классе я продолжал жить с матерью и не совсем добрым отчимом у бабушки. У дома, в палисаднике, она выращивала «альпийские» астры, её любимый ароматный жасмин и много-много всякой всячины. Была она очень трудолюбивая и скромная женщина. По воскресеньям и в православные праздники ходила в Свято-Троицкий собор. Иногда брала с собой и внука. Когда я рисовал цветы, натюрморты, всегда хвалила и всячески поощряла эти занятия. – Рисуй-рисуй – художники много получают. Бедная бабушка не догадывалась, что быть художником – не только великое счастье, но и наказание, а беднее, чем художники, могут быть только музыканты или поэты. Но я уже не мог отказаться от своего увлечения. Рисовал, сколько хватало бумаги, сил, терпенья. Не получалось только море. Об этом пришлось посоветоваться с моим дядей Анатолием. Бывший матрос, отдавший службе на флоте много сил и здоровья, не долго раздумывая, стал учить меня рисовать море. На военном корабле он был коком, поэтому знал море с гастрономической стороны. Прежде всего, на листе он нарисовал на морском дне огромный кусок сливочного масла.

– Море, почему бурное и жирное? Потому что там глубоко на дне лежит этот кусок.

Вокруг масла он старался:
– А это будут рыбы, картошка, морковь, лавровые листочки, чёрный перчик. Можно не солить. Получалась вполне приличная уха. Часто потом в морских экспедициях я вспоминал этот морской пейзажный суп.

В глубине души я хотел доказать всем и себе самому, что искусство вовсе не ерунда. И что я лично смогу чего-то достичь в искусстве. Правда, я не понимал главного – без Бога я ничто на земле и добиться чего-либо будет сложно. Я был упрям, не хотел слушать бабушкиных советов, наставлений, не хотел смириться с какими-то запретами, ограничениями. Никаких других, как сейчас у детей, раздражителей не было (компьютеров, «видиков», Интернета, телевидения), и поэтому рисование стало моим магнитом, который в дальнейшем будет притягивать меня всю жизнь. Писал в основном акварелью и гуашью, которую приносила мама, работавшая в кинопрокате. Добрый художник Анатолий Визиров (до работы в городском цирке он тогда трудился в кинопрокате, рисуя афиши для симферопольских кинотеатров) охотно передавал для меня баночки с гуашью. Краски пахли необыкновенно, какой-то неизвестной мне тайной, загадкой, которую так хотелось узнать. Писал пейзажи. Особенно любил рисовать деревья – старые скрюченные тополя с огромными обгоревшими дуплами. На тополях сидели стаи ворон и грачей. «Постояльцы» моста кидали им остатки пищи. Они тут же набрасывались на хлебный мякиш, кусочки колбасы и рыбы. Мне было интересно рисовать причудливые переплетенья ветвей, корней, опадающие осенние листья. Эта таинственная, непроницаемая лиственная масса будоражила воображение. То она напоминала голову сказочного чудовища, то это был былинный герой, то фигурки животных. Какой интересный и загадочный мир открывает художнику обыкновенное дерево, сколько мыслей, сюжетов, образов побуждает это Божие создание! Когда наступала зима, энергично прочерчивалась графика ивушек, тополей, акаций. Весной рисунок кроны пастелью сглажен. А осенью, когда вся Салгирка покрывалась золотом, когда природа бунтует, полыхает багрянец. По-детски наивно я старался запечатлеть их «портреты» – ведь у каждого дерева своё лицо! Чем больше я наблюдал, работал, тем больше своим детским умишком обнаруживал повсюду разумность и закономерность. В противном случае моё познание природы, мира было бы невозможным, бесполезным и бессмысленным. – Если не признавать Бога, Творца этой природы, если не признавать Его, сотворившего этот мир вместе с Его законами, – значит, причину порядка в природе и Вселенной следовало бы приписать случаю. Но разве мог случайно образоваться такой сложнейший миропорядок? Такая гармоничная закономерность в природе? В школе нам упорно вдалбливали, что природе присуще саморазвитие – эволюция. О! Как же я слепо верил дедушке Дарвину! Как же я спрашивал и спрашивал себя в детстве и будучи взрослым – природа саморазвивается? Ведь это не так. Природа с её законами не составляет планов, проектов, схем, чертежей, не производит сложных расчетов, не анализирует сама своё развитие. Ясно, что силы природы действуют слепо, однако людям известно огромнейшее количество примеров, где результат и действие природы в высшей мере разумны, осмыслены, мудры и целесообразны. Такое возможно только в том случае, если Господь-Создатель сообщил силам природы определённые Свои Законы, Законы, по которым природа развивается. Эти Законы по аналогии можно сравнить с программой, которая закладывается в компьютеры, космические корабли, беспилотные самолёты, роботов на производстве, на заводах, в сложных лабораториях, на опасных участках, где присутствие человека опасно для жизни и т.д. Ведь не сами же механизмы пришли в движение, не сама же программа себя задала? Мы же не думаем, что эти сложнейшие механизмы и оборудование работают без людей, без высокообразованных специалистов. Когда мы посещаем выставку картин, нам же не приходит в голову, что они сами себя создали, когда на ночном небе видим летящие огоньки спутников, никто не думает, что этот сложнейший космический механизм работает, создавши сам себя. Раз существуют законы природы, должен быть и их Законодатель – Бог. Но мне – ребёнку – тогда было невозможно понять, как это Бог сотворил мир из ничего. Сотворение природы, мира из ничего – это чудо, совершённое Творцом. Моему захудалому умишке было не понять, как мир и природа, тем более человек, были сотворены из ничего, поскольку мы привыкли пользоваться только тем, что нам доступно в повседневном опыте. В этом опыте никогда ничего не рождалось у нас из небытия. Господь сотворил мир, это есть величайшая тайна для человеческого ума, развитого лишь на какую-то сотую часть. Законы природы люди не устанавливают, а только открывают и констатируют. Но во времена моего детства «человек» звучало гордо, естественно ничего этого я понять не мог. Однако природа сказочного места, где протекало моё детство, удивительным образом вселяла в меня Божию благодать. Однажды «братаны» из-под моста заставили меня пойти в магазин за бутылкой водки. – Корефанчик, смотайся за водярой, нам нельзя! Что такое «водяра», я не знал и уверенно протянул деньги продавщице: – Мне бутылку водяры!

– Ты что, мальчик? Кто тебя научил таким словам? Сколько тебе лет?
– Шесть.
– А ну дуй, чтобы духа твоего здесь не было!

И я дул, чтобы впредь не выполнять таких просьб. Так неудачно закончилось моё первое знакомство со спиртными напитками. В дальнейшем, когда я бывал в этом удивительном месте, у моста, со мной, во мне всегда происходило чудо обновления. Казалось, что за плечами вырастают крылья. Меня тянуло в полёт. Хотелось взлететь в небо и парить над речкой, над Симферополем. Природа Божественна. Она всегда возвращает человеческое сердце к своим корням духовности, к родничкам нашей нравственности, к источникам нашей веры. Она всегда пробуждает в человеке жажду творчества. Хотелось плыть по речке в дальние края, путешествовать по Земле. Плыть по течению, куда-то далеко -далеко... За мостом, по течению, были страшные заросли, только узенькая тропинка вела между разросшихся кустов бузины и осоки. На месте Гагаринского парка ещё находилась рабочая слободка, где жили бедные слои населения. Тем больше мне хотелось преодолеть этот страх, пройти эти таинственные, «непроходимые» чащи, плыть куда-то далеко-далеко, лететь куда-то ввысь и вперёд, открывать для себя и для людей новые, невиданные, нехоженые дали и земли. Наконец я совершил своё первое «путешествие», правда, в гипсе, на костылях, с поломанной ногой – в школу, в первый класс. В этот же год мама отвела меня в художественную школу на месте теперешнего Украинского театра. Возле школы был тенистый скверик с памятником А.С. Пушкину в центре. Пока я любовался дзинькающими трамвайчиками, катившимися по улице Севастопольской, вернулась мама. На экзамен я опоздал. Но меня взяли сразу во второй класс, пригодились мамины общие тетради с правилами В.А. Сутармина. В художественной школе я впервые узнал, как правильно работать с акварелью. Живопись вёл замечательный педагог Георгий Николаевич Куриленко. Здесь я впервые услышал слово «композиция». Оказывается, изображать фигуру надо уметь во внутреннем движении, в динамике, в определённом ритме.

Смотрел, как пишут акварелью «по-сухому» мои новые друзья. Старался работать не хуже, чем другие ребята. Передо мной понемногу раскрывался таинственный, сложный и непонятный поначалу мир искусства. От Куриленко я постоянно слышал новые термины, мудрые советы и пожелания, запоминал, что мог «схватить», повторял и даже записывал. Правда, они были для меня «как тёмная ночь». Только с годами содержание и смысл советов и новых слов стал угадываться. Как печально, что ценить и понимать своих учителей, мы начинаем слишком поздно. А поблагодарить за всё так и не успеваем. Всё «успеется» да «успеется», так и не успевается… Через несколько лет, когда я пришёл из армии, художественной школы на месте уже не оказалось. На её месте громоздилось чудовище, похожее на элеватор. Не было ни уютного скверика, где я ожидал своей участи, ни трамвайчиков. На площади стоял бронзовый бюст организатора 70-летнего атеистического мракобесия. Не было и моего родного деревянного моста. Вернее, он был, но уже холодный, каменный и прочный. Подход к мосту был грамотно забетонирован и заложен огромными плитами. Салгирка уже была чужая, одетая в бетонный панцирь, и напоминала пленницу. Живописные тополя, которые я рисовал, а также половина ивушек были срублены. Не было слышно ни грачей, ни ворон, ни галок. Безжалостной рукой были выровнены и забетонированы живописные холмики вдоль русла речки. Любимица горожан, парашютная вышка, была срезана на металлолом. Я молча стоял на мосту, больно щипало в сердце, покалывало в глазах. Было ощущение, что детство мальчишек 50-х годов забетонировали и похоронили под бетонными плитами. Постепенно вдоль речки исчезли и последние аттракционы – качели, карусели, танцплощадка. Навсегда пропали и байдарки. Это была чужая речка, густо усыпанная бутылками, кульками и окурками. В доме своего «подмостного» детства жили другие молодые люди. Они не знали, что существовали Екатерининские шелковицы у путевого дворца Екатерины II. Они не знали, как чудесно по утрам пахла речка, какое обилие бабочек, рыбок и ужей здесь было в 50-е годы. Наступила другая эпоха. Чужая, но по-своему прекрасная.